Когда летишь в небе - принадлежишь небу, но созерцаешь и обнимаешь землю, а когда идёшь по земле - принадлежишь земле, а глядишь в небо. Глядишь в небо и ему раскрываешь крылатые объятья.

Ранней весной на земле всюду ещё лежит снег, белый, белый, а нежно-жёлтое и уже тёплое солнце ещё только начинает склоняться к закату.

Ты летишь на свет.

Свет такой яркий, чистый, а ты летишь прямо в свет, купаешься в нём, и уже кажется, что толи ты сам светишься, толи тебя вообще нет, а есть только свет. И есть движение…

О крылья! Спасибо, спасибо… Больше ничего не надо. А потом, чуть позже, вечерняя прохлада вливается в твою кровь, и глаза темнеют. Сейчас в них отразятся первые вечерние звёзды, и ты станешь просто тихой зарёй на западном склоне неба, чтобы дарить голубовато-синему вечернему небу бледные розы.

Как бессознательное грудное дитя ест и не ведает о том, что мать кормит его сознательно, так люди и по сей день едят и пользуются дарами земными, но не думают, что Земля кормит их сознательно, и потому не испытывают к ней благодарности.

Все видят небо. Каждый день. Бесплатно.

Небеса, преисполненные нежнейшей бирюзы, по которой плывёт сиреневатая дымка облаков, подсвеченных солнечными всполохами - везде.

Голубиное небо…голубизна…бездна…

Голубиное, глубинное…

Обтекаемое птичье тело движется в небе и движение это - единственно-возможная форма жизни. Маленькая чёрная точка в вышине - это ястреб. Ястреб - душа…

****

Встретила стаю чаек, безмятежно танцующих в небесных потоках над морем. Белые и розовые на заре, они, похожие на брызги моря, повторяли его песню.

- Эй, чайки!

- Эй! Эй! - отвечали чайки.

А берег был пустынный, из морской пены, песка, ракушек, белой гальки, капелек янтаря, из кусочков сухого тростника и яшмы.

Шум моря похож на время.

Опустившись на берег, Мария долго бродила по песку, и, накатываясь, волны обдавали босые её ноги солоноватой прохладой.

Неуловимый аромат моря… Долго, долго можно вглядываться в морскую даль, в морскую глубь, наблюдать за бегущими волнами и пенными их мантиллиями. Слушая шелест волн, так привыкаешь к нему, что, удалившись потом от моря настолько, что станет вдруг тихо - покажется, что ты умер или время остановилось. Мир лишился голоса.

Но пора, небо зовёт!

Мария летела, и прохладный воздух струился по её оперённому, серебристо-серому ястребиному телу. Вот она уже далеко, далеко!

Северное сияние - световой орган. Окунулась в него. На востоке загорелись яркие звёзды. Внизу северные олени медленно шествуют по заснеженной земле, и рога их - словно причудливые деревья, упирающиеся прямо в северное сияние.

Мария прибавила скорость. Теперь она большая, и крылья у неё просто огромные. Она устремилась вверх, туда, где звёзды древнейшим в мире орнаментом украсили чёрный купол неба.

С высоты Земля такая маленькая, зелёно-голубая и всё же зелёная. Опускаешься ниже, и она видится ласковая, тёплая, щедрая, вся раскрытая, как ладонь матери. Низкий ветер клонит волны зелёной травы. Солнце и ветер. На ярко-зелёных полях плывут тени облаков, и движутся белые стада овец, мирно и невозмутимо. Они - символ вечности.

То поднимаясь ввысь, то, наоборот, опускаясь как можно ниже, Мария летела, наполняясь всё новыми и новыми впечатлениями. Она парила в небе, словно нерождённая - в вечной утробе Матери-Земли, где плацента - её атмосфера.

Вот внизу, у подножия синих гор, расстелился огромный алый ковёр. Это маки, целое поле цветущих маков! Алые их лепестки, словно трепетное пламя, колышутся на ветру. А в глубинах этого трепетного пламени - сиренево-чёрная нега.

Цветы - кровь жизни.

Алые маки под синим небом, и сонные, белоснежные глыбы облаков, и одинокая птица, парящая в небе… Она счастлива.

Длящееся, сиюминутное, бесконечное и вездесущее небо, облака, похожие на горный снег - это полёт.

Мария принадлежит небу.

Вдали перед ней радуга расплескала свои яркие краски. Девять цветов. А дальше - целая аркада радуг. Если лететь очень быстро, то можно войти в эти небесные ворота.

Вечереет. Но это уже новый вечер.

Мария опускается ниже. Видно, как преломленные вечерние лучи Солнца играют в водах бегущего ручья и падают на небольшие округлые камни у воды. А на одном из камней сидит чуткая трясогузка. Свет бледнеет и тает. Тихая печаль, словно вуаль, опускается на землю. Дыхание облачного неба становится глубже. Небо бледно-сиреневое, переходящее в сумрачный сапфир и в ясное индиго.

Золотые ручейки заката, изгибаясь, как ужи, словно танцуют на медном щите, струятся на запад, превращаясь там в торжественно текущую реку жидкого золота. Энергии заходящего солнца плавят горизонт и все земные очертания.

Вот уже лунные радуги заиграли над лесными озёрами, освещая таинства ночного леса, и дальше, над болотами, заплясали загадочные огоньки. Ночное тёмно-синее небо словно в паутине голых чёрных ветвей деревьев. Оно холодно и спокойно.

Туда, в эту черноту ночного неба и устремилась Мария.

Скорость.

Она знала, что такое скорость. Это - состояние духа. Скорость - это всё.

Но потом, полностью отдавшись скорости, забывшись в ней и, наконец, полностью исчерпав её, Мария резко сбавляла ход и даже почти застывала, зависала в воздухе.

Да простят меня пуритане, но это похоже на оргазм, и да возрадуются они, так как, возможно, это даже нечто лучшее.

На этот раз Мария слишком увлеклась и теперь не имела понятия о том, где находится. Она чувствовала, что затерялась в беспредельном ночном небе и унеслась так высоко, что не видно уже ни земли, ни утренних туманов, - ничего. Последний час перед рассветом поглотил всё. И тут вдали появилась странная светлая точка, которая быстро приближалась. Вскоре она различила крылья, очертание тела и, наконец, лицо с хищным оскалом.

Мария хотела уклониться в сторону, избежать близкой встречи, но Демон, а это был Белёсый Демон, устремился за ней. Сзади и чуть выше над собой она уже слышала его дикий визг, чувствовала его иссушающее дыхание. Вот сейчас он уже вцепится в неё своими изогнутыми железными когтями, и они камнем, переворачиваясь на лету, упадут оба вниз.

Когда это произошло, Мария приняла промежуточную форму, став полуженщиной-полуптицей. Оперение на теле стало кольчугой. А на руках она почувствовала перчатки с металлическими нашивками и длинными узкими стальными насадками-когтями, острыми, как бритвы.

На лету она резким движением рассекла белёсую плоть нападающего, а он в свою очередь наносил ей свои ядовитые удары. Крылья бились о крылья. Падая вниз, Мария была под ним, терзаемая его когтями и опалённая его жутким дыханием. Он тянулся прямо к горлу, она била его крыльями, между тем чёрные провалы его глаз поглощали её сознание. Концы её крыльев от соприкосновения с Белёсым Демоном зажигались.

И вот настал миг, когда Марии показалось, что она вот-вот потеряет всякое осознание себя и провалится в ледяное небытие. Но тут же ей вдруг удалось резануть демона когтями по лицу, а другой рукой по горлу.

Демон пронзительно закричал и выпустил её. Неизвестно куда девшись, он исчез, а Мария с ястребиным криком падала вниз, к быстро приближающейся земле. Над собой она несла свод горящих снежно-белых крыльев.

Вот земля уже совсем близко и там внизу, кажется, какие-то люди.

Мария рухнула вниз, разбившись о камни. Сначала она погрузилась в забвение и какое-то время не видела ничего. Первое, что через некоторое время она ощутила - это резкую боль в боку, израненном когтями Белёсого Демона. Потом добавились жгучая боль в крыльях и холод в ногах. Холод, озноб, боль и жажда обрушились на неё.

Мария лежала, чуть прикрытая обожжёнными крыльями, ноги её оказались в грязной луже. Головой она ударилась о камни, и светлые пряди волос окрасились кровью.

Мария попробовала подняться, но с ужасом обнаружила, что осталась совершенно обессилена. Да, смерти нет, но есть потеря жизненных сил, потеря себя, своего мира и своего места в мире.

Приоткрыв глаза, она увидела небольшую кучку зевак, которые смотрели на неё неодобрительно и испуганно. Однако, увидев, что падшее создание не в силах даже приподняться, они подошли ближе и стали уже с явным любопытством разглядывать, что это свалилось вдруг сверху. Один мужчина подошёл совсем близко и тихонько пнул Марию ногой. Обнаружив, что ответа не последовало, он пнул её ещё пару раз уже посильнее.

Все засмеялись, а мужчина даже покраснел от удовольствия, попав в центр внимания в таком удачном ракурсе.

Мария закрыла глаза.

Люди постояли ещё немного и, так как ничего интересного больше не происходило, стали расходиться по своим делам. Дел у них всегда много, некогда рот разевать, они ведь не те, которые с неба падают. Недалеко было их селение, где они жили, организуясь в несколько кланов.

Марии очень хотелось убрать ноги из холодной лужи. Для этого она попыталась откатиться в сторону. Тело сдвинулось, и стало ещё больнее, но ноги остались в прежнем положении. К ночи она уже чувствовала сильную жажду. А ноги были в воде, в грязной холодной воде.

Подошла какая-то старушка. Мария, боясь услышать собственный голос, с трудом прошептала:

- Помогите мне…

Старушка вытянула подбородок вперёд и вниз, как бы прислушиваясь. Глаза у неё были светлые и круглые, как у рыбки. А потом её лицо расплылось, и Мария снова ушла вглубь, в забвение.

Ночью очнулась.

“Что со мной“, - думала она, “Ведь я не могу умереть, смерти нет. Но и жизни нет. Она тает“.

Всю ночь протряслась от холода. Кровь, сочившаяся из ран, остановилась, ноги удалось чуть согнуть в коленях, так что лужа её больше не беспокоила. О, эта лужа! Как хотелось пить…

Может ли душа хотеть пить? Может.

Лежала в черноте ночи. В голову лезли какие-то воспоминания о последнем воплощении.

Вот она идёт по Невскому проспекту, и всё вокруг словно акварельное - дома и улицы, и люди с зонтами, и мокрые машины… Идёт дождь, летний дождь.

Вот она в троллейбусе на задней площадке. Она смотрит в окно на убегающий мокрый асфальт, а в руке у неё зажат маленький билетик. Входят и выходят люди. Казанский собор, Дом Книги, улица Гоголя. “Следующая остановка – Площадь декабристов” – сообщил голос кондуктора.

“Домой, я хочу домой!“ – твердил разум

Мария вспомнила, как в детстве боялась подвала в парадной и всегда старалась быстрее пробежать от входных дверей по лестнице до дверей своей квартиры. Жили на первом этаже. Вот он - маленький звонок возле дверей. Нажимаешь на кнопочку, и бабушка спешит открыть дверь.

Утром открыла глаза и увидела склонившееся к ней лицо какого-то мужчины. Он сказал:

- Я извиняюсь… я делегат от местного населения. Вы вся в грязи и в крови, у нас такого не бывает, не должно быть. Вы должны нас понять, пожалуйста, пусть вас здесь не будет.

У Марии перехватило дыхание. Она хотела ему что-нибудь возразить, но голос изменил ей, и она так ничего и не ответила.

- Так я на вас надеюсь, пожалуйста, поймите правильно… - вежливо проблеял делегат и удалился.

“Уйти я пока не могу. Надеюсь, они меня не закопают”, – подумала Мария.

Весь день она лечилась. Самыми лучшими лекарствами для неё были ветер, солнце, глина, вода и трава. Сейчас она имела только ветер и солнце. Не имея возможности воспользоваться глиной, она просто прижала ладони к земле, прося у неё помощи и силы.

Каждый состоит из веры, каждый делает свой мир сам.

К вечеру Мария приняла конкретную форму. Крылья исчезли. Но домой вернуться не получалось. Звала друзей, но безрезультатно. Сил не было. Идти пока не могла, да и куда идти? Она не понимала мира, в котором оказалась. Всему чужая, она не имела здесь места.

Откатилась в сторону от лужи.

На закате почувствовала небольшое облегчение. Оранжевые лучи заходящего солнца зализывали её раны.

Ночью она легла на спину, смотрела на звёзды, на Луну, быстро мчащуюся сквозь белые клочья облаков, и размышляла о том, откуда появился демон, и куда потом подевался. Боялась, вдруг опять появится чёрной тенью на фоне сияющей Луны.

Утром почувствовала, что силы понемногу возвращаются к ней, и решила идти. Всё равно куда, лишь бы двигаться. Машинально захватив одну боевую перчатку, Мария встала, и, шатаясь из стороны в сторону, поплелась туда, где вдали белой змейкой угадывалась дорога.

Возле дороги оказался овраг с водой. Тогда она с большим трудом встала на колени и наклонилась вниз, к воде.

Не очень чистая, но вода! Можно было пить, можно смыть отвратительные разводы грязи и крови с тела. Главное было не свалиться в эту воду. Потом Мария поняла, что не может встать, и без сил повалилась на бок, в траву. Свежая трава была согрета солнцем, и Мария растянулась на ней, подставляя ослабленное тело полуденным солнечным лучам, чтобы согреться и обсохнуть.

Сознание её сбилось с нужной настройки, и она, выпав из своей реальности, никак не могла восстановить её. Это тлетворное дыхание Белёсого Демона, проклятье его израненного горла…

Днём пошла. Не шла - плыла, подобно Летучему Голландцу, вдрызг изломанному штормом и утратившему всякую форму, который, не заметив, что его уже нет, всё равно продолжает свой путь, движимый лишь идеей быть и двигаться дальше, неся свои полупрозрачные останки, словно разорванный боевой стяг.

Мария шла под палящим солнцем, медленно волоча по песчаной дороге босые ноги. Вскоре она увидела невдалеке от дороги огороды и за ними три деревянных дома. Двинулась к ним.

****

Так же как сад скрепляет, укрепляет землю и очищает воздух, так сад скрепляет и очищает личность того человека, который его создаёт, который работает в саду и живёт в ритме сада. Тогда уже непонятно, кто кого создаёт: садовник ли сад, или сад садовника, не ясно, кто мастер огранщик, а кто алмаз. Сознание проясняется, всё лишнее, наносное уходит, и человек, наконец, начинает понимать самого себя, осознавать все свои грани и их равноценность, он обретает чувство равновесия и инстинкт движения, он на самом деле понимает, чего действительно хочет и чего тяготится, появляется ощущение времени и понимание ткани времени. И тогда, наконец, появляется знание того, что всё устроено правильно.

Сад для человеческой души - это возможность самовыражения без самоутверждения.

Так же как личность изменчива в своих проявлениях, так и сад полон движения и перемен. Изменение – мастер времени, а сад – мастер изменения.

Мария всегда хотела иметь сад, и когда она после всех земных испытаний и мытарств обрела в потустороннем свете своё собственное место, она отдалась этому своему желанию, словно тёплому потоку, течению синей реки. И тогда у неё всё стало получаться само собой, будто дыхание, точнее - это было вместо дыхания.

Трудно начать дышать, но если два-три раза вздохнул, то дальше дыхание, как автоматические часы или невидимый маятник, станет делить твою жизнь на вдохи и выдохи.

Маша хотела создать сад, куда могли бы приходить очень усталые, измотанные души, обретая в саду покой и утешение, и может быть, вновь наполняясь радостью бытия, чего не мог бы восполнить никакой сон.

Сад сам решал, кого и когда впускать, и гости могли находиться в нём по одному или по обоюдному желанию вдруг встречаться. Но сама Мария не показывалась никогда. Она проносилась иногда над садом в виде чёрного стрижа с серебристой грудкой и никогда не появлялась в виде женщины, чтобы не смущать одиноких гостей. Дом, где она жила, тоже появлялся редко и как бы вдалеке. Бывало, что летал где-то рядом серебристо-чёрный стриж, ничем не отличимый от других птиц, которых в саду было множество.

Иногда приходил кто-то из друзей, и тогда Мария бродила с ним по острову, а вечером они ужинали в гостиной, устраивая маленький праздник при свечах или просто глядя на огонь в камине. Да и сами они были теперь как горящие свечи. Каждый – всего лишь огонь свечи, маленький светлячок, маленький, но неугасимый вовек.

3

Как получается Сад?

Когда травы и деревья, камни и мхи, воды и пески, почвы и ветры, и лунный свет, и солнечные блики, и звёздное мерцание, и ещё какая-то музыка сплетаются в один узор с существующей, но неуловимой закономерностью, когда всё это отображается в едином образе, не теряя при этом своей самоценности и индивидуальности – возникает Сад.

Это единый организм с единым микроклиматом. Всё, из чего состоит сад, определённым образом уравновешивается и проецируется в некой точке, а точка эта – невидимое сердце сада. Сад структурирует пространство внутри себя и в то же время благотворно влияет на всё, что его окружает, имея достаточно большой радиус действия, такой, на который хватает его внутренней силы.

Вошедший в сад мгновенно вступает с ним во взаимодействие. Каждая травинка, каждый цветок глядит на него, поворачивая к нему свои круглые или колокольчатые мордочки. Они говорят:

- Вот он пришёл, вот он, мы его видим!

Так говорят они на разные голоса: и весёлая почвопокровная мелюзга, и огромные древние и тёмные тисы, у которых в глубинах хвои всегда хранится дрёма. Но те хвоинки, которые ярко освещены солнцем и особенно молодые, ещё нежно-зелёные – не менее любопытны, чем колокольчики или анютины глазки. Поэтому, когда появляется гость – глаза сада устремлены к нему, пальцы сада указывают на него, желая определить, кто это появился в зоне, кто изменил точку равновесия так, что от неё словно бы отпрыгнул солнечный зайчик и повис где-то поблизости.

Все пчёлы, комары и шмели жужжат по-другому, а в небе уже изменило свои очертания огромное белоснежное облако.

Вот пришёл больной уставший человек. Его душа искажена болью, сжата печалью, отягощена несправедливостью. Но, войдя в сад, он стал частью сада. Облака изменились, скалы скрывают иное основание. Где теперь боль, где печаль? Они здесь, но больше не имеют власти.

Сад - прагматик и даже циник. Он всё готов использовать как сырьё, всё распределит, переработает, всё пустит в дело.

Сойки на дубе подняли возню, и вниз полетели ярко-зелёные жёлуди. Дядюшка дятел в пёстром костюмчике и красной шапке мигнул глазом: вот ещё гость.

- Кто пришёл, кто пришёл? – подхватили ярко-зелёные крошечные фитюльки на тоненьких красных стебельках, которые поднимаются над нежно-зелёным мхом.

- Там человек, который убивал, он пришёл отдохнуть, - ответила старая яблоня, низко наклоняя ветви, изогнувшиеся, и как бы повторяющие движение западного ветра, дующего утром.

- Устал убивать? – спросил комар-толкун.

- Видимо, - ответил сероватый камень.

Вот этот человек вступил на ясно-освещённую солнцем жёлтую дорожку сада, довольный собой и свободой.

Он уже не сможет повернуть назад, когда чуть дальше к нему потянутся холодные его же тени, внутри него какие-то голоса станут бормотать, шептать, постепенно становясь конкретнее и неумолимее. Вот он, остолбеневший, стоит уже возле боярышника, и в глазах его плывут красные гроздья.

Изменение... Там, в глубине сада, возле тенистого пруда среди белоснежных лилий он осознает, что сделал с собой, как далеко ушёл от себя истинного, как предал себя и исказил свою суть.

Белые лилии будут глядеть на него задумчиво, ветер не шелохнёт ни листочка. Потом придёт осень, и полетят бронзовые и золотые листья клёна, нежно-жёлтые листья липы. Этот человек уйдёт зимой, и следы его на белом, слегка льдистом снегу будут самыми обыкновенными человеческими следами, а один, более глубокий след подтает раньше, и там весной появится первая проталина.

- Кто там? Кто там? – пищат чёрные с зелёно-жёлтым пухом комочки. Ах, это не комочки пищат, а синицы. Ну, не важно, лишь бы были сыты и довольны.

- Кто там?

- Там тот, чьё сердце уже и не лёд и не камень. Оно - кость. Он истлеет от ненависти и неутолимой алчности. Его не станет, он истлеет, но земля его не примет так, как принимает опавший лист или каплю дождя. Нет, не примет его Сад, не примет земля, не возродит ничто. Не унесёт его река и не очистит огонь. Он будет ждать за гранью, не имея себя. Но это уже другая история.

Теперь же этот человек бежит прочь, скорее, из этого гиблого места, в поисках чего-то более соответствующего его состоянию духа.

Бывало, что душевнобольные, безумцы выходили из Сада здоровыми и счастливыми, а бывало, что и обычные нормальные люди в этом саду теряли рассудок, и потом вновь находили себя, заново по частям собирая и восстанавливая свой мир.

Вот какова была сила сада.

Сад существовал для сада и для усталых, измученных душ. Они приходили, сливались с Садом, становясь его гранью, и потом, когда желания вновь возрождались в них, они, освещённые солнцем или луною, или, может быть, какой-нибудь очень дальней звездой, отлетали.

На небольшой зелёной лужайке, там, где ручей, бегущий из леса, делал светлое озеро, любили бывать олени. Там была бамбуковая беседка и японские фонарики. Когда вечером фонарики зажигались, возле них крутились маленькие летучие мыши – чёрное бархатное порхание на бледно-жёлтом светящемся фоне.

В дымчатом сапфире неба появились первые звёзды, зажигая в тёмном зеркале реки множество лампад.

Загадочна ночная жизнь Сада. Никто и не думает спать! Цветы слегка фосфоресцируют, вытягиваются вверх и меняют цветовые оттенки.

Ветви деревьев на небе вычерчивают свои вечные чёрные рунические письмена, а тёмные кроны листвы полны прохлады и тишины. Небо ещё освещают последние прощальные лучи солнца, сначала косые, а затем устремлённые прямо вверх столпом света и, наконец, лишь светлой дымкой тающие в пространстве.

Затем одна лишь тьма венчает запад. Зато восток преображается розовато-радужным светом.

В полночь кузнечики вдруг начинают стрекотать отовсюду, да так громко и непрерывно, что кажется, что это сам воздух так вибрирует. Полуночная песнь кузнечиков и цикад безудержна, но вот она вдруг резко обрывается и наступает полная тишина.

****

1

Это была годовщина её последней смерти. Казалось, воспоминания наплывали со стороны, будто туман.

При жизни Мария была в молодости очень красива, потом, с годами, красота её перешла словно вовнутрь, а смерть она встретила, смерти же под стать. Выглядела очень плохо.

Измождённое, уставшее, измученное болью и бессмысленной борьбой тело могло заинтересовать только патологоанатома.

Кто думает о смерти в возвышенных тонах, тот просто о ней ничего не знает. Смерть приходит всегда жестокой, уродливой садисткой, неумолимой и неизбежной.

Кто говорит, что не боится смерти, тот просто либо лгун, либо дурак, либо дитя, не ведающее ещё и жизни и никогда не слышавшее шагов смерти, говорящих о том, что близится час смертной муки, и что облегчение уже не наступит никогда.

О, цепкие её лапки редко выпускают жертву. Она вырвет содрогнувшуюся душу из беспомощного тела, вырвет человека прямо из рук тех, кто его любит, кто без него, возможно, и сам жить не сможет. Вырвет навсегда.

Смерть оставит его одного. Каждый один на один со смертью.

Нет, смерть не прекрасный рыцарь, спаситель на белом коне. Она не великодушная фея, вводящая освобождённую душу в волшебные чертоги.

Смерть не даёт гарантий.

Она как неуёмные ножницы вырезает человека из полотна его жизни – и вот он уже аппликация в чёрной рамке.

Мария умирала в больнице. Ей было пятьдесят шесть лет – ещё не старая, но, увы, очень больная. Смертельно больная.

С мужем уже развелась лет десять назад. Они давно уже не виделись и не общались. Дочь тоже разведена, но у неё есть «бойфренд». Она редко приходила в больницу, особенно тогда, когда положение стало критическим.

Вот она, эта больничная палата, - воспоминания вновь вернули Марию в неё.

Раньше всегда боялась умирать в больнице, хотелось дома. Но теперь, когда это время приближается, кажется, что всё равно, а может быть, в больнице даже лучше.

Ходить на уколы, в столовую и в туалет было очень трудно. После операции организм человека должен выбирать: жизнь или смерть. Операция прошла не очень удачно. Машин слабый организм устал цепляться за жизнь, воля отступила, иссякла.

Сейчас палата на пять человек была пуста, Маша лежала там одна. Остальные четверо ушли смотреть телевизор.

Мария лежала и вспоминала свою, уже можно сказать, прошедшую жизнь. Вдруг она ясно осознала, что всю жизнь ей хотелось летать! Она и сама не знала, почему. То вспоминается, как шла она, ещё молодая и здоровая, по Невскому проспекту – легко, словно летела, а слабый ветерок чуть приподнимал пряди её волос и играл чёлкой. То вспомнила, как потом на даче, бывало, вставала на большой валун, слишком тяжёлый, чтобы его можно было вытащить с огорода, чувствовала, что вот-вот выскочит вверх из собственной макушки и улетит вслед за стаей пролетающих по небу серых гусей.

Всегда хотела летать. К чему эти мысли?

Вот теперь весь мир для неё – боль, и нет ничего, кроме боли. Империя боли – её тело. Боль знает каждый его закоулок, каждый нерв, она правит всем. Боль всегда разная.

Маша уже никогда не полетит. Никуда. Она лежит раздавленная, жалкая, никому не нужная, беспомощная, выброшенная на самый край жизни, в тупик. Больше вообще ничего не будет. И ничего нельзя вернуть.

Маша знала, что от неё нехороший запах, знала, что выглядит уродливо, и что с этим уже ничего не сделать. Лучше уже не будет никогда, только хуже.

Диагноз – он же приговор.

Она знала, что боль не уступит ей ни пяди. Боль теперь хозяйничает в этом теле.

Как ужасно лежать в этом чужом, казённом помещении среди чужих людей, и всё публично. Вот если бы всё же дома…

Но нет! Нельзя думать о доме. Это запрещённая тема. Сердце рвётся на части от таких мыслей.

Умирать дома, среди родных, любимых людей, понимать, что вот-вот должна будешь покинуть их, их и свой собственный дом, где всё такое важное, нужное! Вот-вот, вот-вот… Сердце не выдерживает такой степени отчаяния. Невозможно смириться с мыслью о вечной разлуке.

И поэтому думать о таких вещах запрещено.

- Давай, боль, делай своё дело, - прошептала Маша, - но отчего это человек так вынослив, почему не умирает так долго, зачем мучается полной мерой? Что же Бог, если он есть, допускает это? Срывал бы нас, как цветы. Пришёл срок, и раз – сорвал.

Задремала, забылась. Видела какие-то цветы в поле. Целая нива. И вдруг все они, как подкошенные разом пали, полегли.

Вздрогнула, очнулась. Наверное, и задремала-то на минуту.

Медсестра кричит, зовёт всех на уколы. Но Маша не встанет, нет, ни за что не встанет. Пусть делают, что хотят.

Как, по какой причине люди становятся врачами, если ими движет не сочувствие к страданиям больных и не желание облегчить эти страдания?

Маша блуждала взглядом по унылой, холодной палате, выкрашенной в серовато-белое и серо-голубое. А какие должны быть стены в больнице? В горошек, в цветочек?

«Хватит, - думала Мария, - хватит об этом думать. Бежать от этих мыслей, от всех мыслей. Надо повернуться на другой бок, медленно, осторожно повернуть своё израненное тело. Дальше…Есть ли жизнь после смерти?»

О мысли, неотвязные нудные мухи! Маша не знала, она не понимала, как можно верить в то или иное. Ведь достоверных, надёжных доказательств того или другого нет. Как можно верить, что смерть – это конец, и там, после смерти ничего нет? Кто это знает? Кто докажет, кто подтвердит, что нет иной формы бытия, кроме телесной? Но и верить однозначно, что всё это есть, тоже трудно. Рассказы людей, переживших клиническую смерть - это, прежде всего, рассказы людей, которые в итоге не умерли.

Смерть. Проклятая, неизбежная мясорубка. Избавительница от мирских страданий и мирских забот, сама являющаяся апофеозом этих страданий!

Тяжёл груз жизни. А груз смерти?

Марии казалось, что всю жизнь она несла на себе тяжёлую могильную плиту, а сейчас эта плита просто придавит её, наконец, совершенно к земле, раздавит и вдавит в землю.

Она стала задыхаться. Сердце сжалось.

В это время медсестра как раз заглянула в палату осведомиться, почему больная не пришла на уколы. Забегали, закружились вокруг белые халаты. Маше поставили капельницу. Потом ей удалось заснуть. Проснулась, когда вернувшиеся после просмотра телевизора девочки стали укладываться по своим местам, предварительно по очереди умывшись и почистив зубы. Кое-кто смыл косметику.

Да, женщины и в больнице остаются женщинами. Все чистят пёрышки, едва только станет хоть чуть-чуть полегче. Многие воспринимают больничное неглиже как плюс, весело и бодро расхаживая в своих халатиках, как будто и не болит ничего и как будто никто ничего не боится. Боль, страх, слёзы спрятаны надёжно, и видит это всё только та стена, к которой они поворачиваются лицом, ложась на свои больничные койки.

Мужчины – иное дело. Для многих из них кровь из пальца сдать – целый подвиг. А женщины неукротимы в своём жизнеутверждающем стремлении к красоте и радости. Все вещи у них на больничной тумбочке в безукоризненном порядке, сами тоже держатся так, что и не скажешь, что только что их привезла машина скорой помощи. Не проходит и суток, все они адаптируются, приспосабливаются, проделывая свои ежедневные бытовые ритуалы. И в этих бытовых ритуалах и в умении принимать всё таким, как оно есть – сила русских женщин.

Но Мария на этот раз выбилась из общего потока. Её путь лежал в другую сторону.

А есть ли жизнь после смерти? Может, это тупик? Или даже хуже тупика. В тупике можно стоять, а смерть – это конец, ничто. Но человек нуждается в надежде. Если посмертной жизни нет, то её, конечно, нужно придумать, чтобы была надежда. Хотя это ничего не изменит. Сколько чего ни придумывай, веры не прибавляется, хотя, впрочем, сколько ни отрицай, но и надежды не убывает.

Интересно, нуждаются ли в надежде животные? Например, обезьяны? Как, по каким ступеням развивалась потребность в надежде?

Эти мысли снова и снова прокручивались в Машином мозгу.

Раньше её сердце было здорово, она должна была умереть от другой болезни. Но сердце опередило события. Одна смерть теперь крала её у другой. После операции сердце громко заявило о себе, и Маша узнала, наконец, точно его местонахождение.

Капельницу убрали, и наступила ночь.

Сквозь прозрачное стекло двери в палату проникал довольно яркий свет, горящий над ординаторским столом. Сильное эхо разносило каждый шаг, каждый стук, и голоса перекликающихся медсестёр.

Маше очень хотелось домой, но она запрещала себе думать о доме. Слишком сильная боль утраты. Она уже чувствовала, что не вернётся туда. У неё не было больше дома, у неё ничего больше не было.

Какое облегчение! Даже её собственное тело больше ей не принадлежало. Доктора крутили и вертели его, как полагалось по предписанию, но бесконечные обследования лишь усугубляли страдания. Тело её – старая кукла, всё-таки предало её. Кукла, которую никто не любит.

А любил ли кто-нибудь её в жизни? А вдруг нет? И она поняла…

Тело – дрянь, ничто, оно стареет и умирает. Это даже не она. Она где-то там, внутри или даже неизвестно где. Но интересовался ли кто-нибудь той, что внутри, то есть ею самой?

Вот в чём её беда! Нет, никто не интересовался никогда непосредственно ею. Не прислушивался к ней, не вглядывался в неё, не оценил её. И вот, прожив жизнь, Маша вдруг поняла, что в жизни её истинную даже не заметили. Как будто её вообще не было.

Была ли это её вина, или таково общее положение вещей, она не знала, но ей было грустно и удивительно это открытие.

У Марии очень сильно холодели ноги. Если бы она была дома, можно было бы сделать горячую грелку к ногам, она бы согрелась. А здесь так холодно! Надо терпеть. Терпение – великое благо и замена всякой добродетели.

Стала неприятно неметь левая рука. Терпеть.

В эти последние дни Мария совершенно не думала о Боге. Не думала, и всё. И знала, что это нехорошо, что это грех, что надо молиться и каяться, но не могла. Да и зачем? Она думала так: Бог, если он Бог, меня и так знает, всю насквозь видит, слышит и распознаёт каждую мысль, каждое движение души. Так зачем же мне теперь всё это специально проговаривать? В этом есть что-то неестественное, показное, словно это игра такая перед Богом. Мария чувствовала, что она и так вся перед Богом, как есть, да и всегда так было. И не молилась.

2

Казалось, что вместо крови по телу течёт пульсирующая боль. Всё жизнеописание теперь можно было свести к одному – к боли. О, великое разрушение!

Ну, кто, кто это придумал? Кому это надо, зачем? Кому нужны болезни, страдания, боль и смерть? Если это урок, то какой?

Говорят, что через страдания приходит очищение. Человек после этого навсегда другой. Другим становится тот, кто испытал сильную боль или сильный страх, навсегда другой тот, кто видел смерть. Есть пословица: «за одного битого двух небитых дают». Это правда, но что это за цена, что за обучение? Если бы мы учили своих детей кнутами и палками, да ещё при этом не говорили им, чего от них хотим, за что бьём и для чего, то какие мы были бы учителя, что за родители-изуверы?

А ведь как хотелось бы родиться для счастья, просто – для счастья.

Если уж признаться начистоту, все мы хотим видеть своих детей, прежде всего, счастливыми, здоровыми, сытыми и весёлыми, все мы осуждаем тех родителей, которые учат своих детей битьём. Конечно, можно бить и приговаривать: сам знаешь за что, негодник ты этакий! И негодник знает. И дети, и взрослые легко находят в себе пороки и грехи, существующие и несуществующие, быстро припоминают в себе какой-либо неблаговидный проступок, особенно те, у кого совесть светлее и сильно развито чувство долга. При этом они обретают крепкий комплекс вины, возможно, передающийся по наследству. Остальные, у кого совесть молчит, настоящие негодники, за битьё только озлобляются и становятся рецидивистами. Они мстят.

Но нельзя жаловаться на судьбу, глупо грозить кулаком небу, тем более, что оно, может быть, и не при чём. Мы сами интерпретируем движение облаков, находя в них недобрые знаки и кару небесную.

Вот вдруг у Маши появилась мысль:

«А что, собственно, здесь моё? Что мне принадлежит?

Да ничего! Ничего у меня нет, и не было! Квартира? – ерунда! Теперь уже ясно, что она не имеет ко мне никакого отношения. Скоро я сменю её на урну, где будет лежать чей-то пепел, коллективный и, возможно, частично мой. Но за это право нужно ещё заплатить огромные деньги стервятникам, как будто, родившись на этой земле, из этой земли, мы так же не имеем права в неё лечь, будто мы не её, а она не наша, а дяди Васина.

Так что квартира – понятие относительное. Что же тогда? Мебель? – смешно. Книги? Хотя бы одна, та единственная, которую взяла бы с собой на необитаемый остров! Нет, нельзя. И она мне тоже не принадлежит. Цветы? – безнадёжно. Одежда, документы, посуда, косметика – всё прах. Крестильный крестик! Он ещё мой. Но я умру, а он останется. Дочери его уже не успею передать, пойдёт стервятникам.

Ничего у меня нет, ничего мне не принадлежит. Тело моё – моё ли? Тело принадлежит больнице и не подчиняется никому. Я ничем не владею».

Эта мысль, ощущение полной нищеты, вдруг принесли Марии несказанное облегчение, ей стало свободно и легко на душе. Нет больше груза бытия, нет забот, нет утрат, нет даже надежд. Надежды тоже отнимают силы. Лишь один теперь долг – терпение. Воистину: «Блаженны нищие духом».

Даже страх и тот теперь отступил. Его перемолол мельничный жернов неотвратимости.

«Пусть даже там ничего нет. А что, разве тут был уж такой рай, чтобы горевать о нём? Что только довелось пережить, сколько раз посылала проклятия этому миру, грешила… Ну что же, если Бог есть, то он простит. Он всё видел, всё знает и всё понимает. А если он не такой, значит он не Бог, а если он Бог, значит он такой.

А всё же так хочется жить! Лучше жизни нет ничего…

Даже если там ничего нет, пусть! Это вызов нашей совести, нашей человечности. Надо оставаться самим собой, сохраняя свои идеалы независимо от возможных систем поощрения и наказания».

3

В последнюю свою ночь Мария перестала мысленно рассуждать. Наконец-то! Навязчивые сомнения улетели куда-то в форточку и больше уже не беспокоили её своим жужжанием.

Нельзя сказать, что её состояние было безмятежным или умиротворённым, нет. Были и тревога, и угнетённость, и щемящая печаль, но без конкретных образов, вокруг которых могло бы вертеться сознание, как коза на верёвочке вокруг колышка. Даже мысли о дочери, которые в последнее время много будоражили её чувства – притихли. И мысли и воспоминания отступили.

Она лежала на спине, и был только белеющий в предрассветных минутах больничный потолок и на нём тоже белые круглые лампы. Всё стерильно-чистое.

Рассвело. Слышны голоса сестёр. Маша услышала, что называют её фамилию – какое-то назначение. Вдруг Маше представилось: а что если вместо эпитафии на могильной плите будет виннипуховское: «СЧАСВЕРНУС» или «ПОСТОРОННИМ В»?

Маша хотела было развить эту свою мысль, но тут почувствовала себя совсем плохо. Не успела пошутить. У неё было очень низкое давление и низкая температура.

Вот и всё.

Шелест песков. Жёсткий поверхностный ветер, почти сквозняк, несёт песчинки на восток, и они, налетая на камни, издают чуть слышный звонкий стук, отскакивают назад и падают, прекращая движение.

Мертвящие пески пустыни Гоби. Они обтекают юго-восточное подножие Алтайских гор. Когда-то это было море, и теперь пески всё ещё верят в то, что они волны, всё ещё стремятся биться о скалы и всё ещё шепчут какие-то морские тайны. Они и есть те глубины, которые раньше были скрыты от глаз, и человеческих и птичьих, сине-зелёной громадой моря.

А там, на скалах, всё ещё стоит и поёт свою древнюю песню старая женщина, дочь давно исчезнувшего народа.

«Здравствуй, Родина. Здравствуй и прощай, моя далёкая Родина…»

Маша смотрела в потолок, но в глазах плыла какая-то мутная рябь. Холодный пот донимал всё больше, в ушах пищало. А может, это лампа пищит?

Дышать было совсем легко, только от дыхания почему-то становилось всё меньше толку, как будто не воздух Маша вдыхала, а так, что-то бесполезное. И вот видимый мир стал сужаться в одну точку, темнело в глазах. Это костяная рука смерти сжала ей горло и резко рванула на себя. Но не сразу выдирается зуб, не сразу и человек вырывается из привычной ему жизни, такой тёплой и понятной.

Соседка, услышав Машины стоны и хрипы, побежала за медсестрой.

Опять белые халаты повисли перед Машиными слепнущими глазами, и слились в один белый театральный занавес. Занавес то сдвигался, то раздвигался, и Мария не могла понять, кончается спектакль или начинается. Сквозь сумерки сознания Маша различила слово «коллапс». Она подумала: «Неужели меня так зовут? Какая ерунда! Но что там? Ах, это вся моя жизнь…»

В эти последние мгновения жизни в её сознании пронеслась вся её прошлая жизнь. Единственное чувство, тогда возникшее, было не страх и не протест, а сожаление.

Никогда, никогда не вернутся её родной дом, книги, весеннее ощущение первой влюблённости, школьные каникулы, детские качели, молодая мама…

Но что это там? Это не пустыня, не пески, это море!

Последняя агония. Обрывки чувств, воспоминаний, противоречивых эмоций… И вот, бессмысленная эта мозаика всё же выстроилась в тот самый туннель, куда влекло то, что было Марией.

Как во время родов, когда ребёнок, наконец, оказывается снаружи, вдруг прекращается дико-нестерпимая боль и наступает неожиданное облегчение, так и теперь пришли лёгкость и расслабление. Это освобождение от смерти. ( Есть такая католическая молитва для умирающего: «Господи, освободи меня от смерти»).

Контраст состояний такой сильный, что облегчение кажется неописуемым блаженством.

Вышла ли Мария из тела вверх или вниз, или даже не выходила, а ушла куда-то вглубь, а то и сквозь – это не важно. Где конкретно находится тот мир, тот свет? А где, собственно говоря, этот? Смотря откуда смотреть.

Нужно ли куда-то двигаться, чтобы из одного мира попасть в другой?

Главное – изменение.

Но человек склонен к привычкам, ему нужно что-то видеть.

4

Собственно говоря, нечто всё же оставило то, что было Машиным телом. И оно, тело, сразу изменилось, погасло. Оно тоже перестало принадлежать этому миру. Всем своим видом оно сообщало, что уже очень скоро потеряет свою форму, и его нельзя будет воспринимать как объект.

И люди поторопятся избавиться от него.

А Мария летела освобождённая, подобна искорке весеннего воздуха. Это была эйфория, свобода! Однако, в какой-то момент, она стала вдруг точно знать, что приближается к зоне, где всё – только Бог.

Это будет очень трудный и ответственный момент, что-то вроде Суда Небесного. Небеса везде, и в этом небесном пространстве она получит согласно своему «весу» - своё место. Небеса – как естественные первозданные и вездесущие Весы. Нет суда – есть Истина, и человек в какой-то момент просто становится частью этой Истины, иначе говоря, становясь на Весы, человек проверяет, насколько он соответствует Истине.

Египтяне называли Истину богиней Маат, чей атрибут – страусиное перо – находился на одной из чаш Небесных Весов. В другой чаше они видели сердце человека, явившегося после смерти на суд. Но Маат было две, и зал суда египтяне называли Залом Двух Истин.

Мария, став частью Истины, как бы приподнялась на весах, и когда всё уравновесилось, она нашла своё место. Она определила себя.

Потом она встретилась с бабушкой. Нет, это была не её бабушка по отцу или по матери, это была бабушка, которая ей иногда снилась при жизни, когда ей было особенно трудно. Эта бабушка была старейшиной рода, очень маленькая, на вид скромная и ничем не примечательная старушка. Вся она была – простота, бесконечное терпение, всепонимание и нежность ко всему живому. Все были её детьми или внуками. Она понимала без слов, всё обо всех знала и никогда никого не осуждала.

Человек слаб, но всё проходит.

- Бывает, что приходят такие уродливые, исковерканные души… Им здесь очень трудно. Словно калеки, они не могут найти себе мира и покоя и без конца блуждают в потёмках своей совести. Ну, а ты, моя птичка, лети! Ты свободна, и можешь делать то, что можешь делать.

Так сказала бабушка.

А бывшее Машино тело в это время лежало в морге, и на ступне у него был написан какой-то номер.

Раньше люди с уважением относились к телам усопших, но с тех пор, как им сказали, что Бога нет и посмертной жизни тоже нет, то исчезло и уважение. Можно заметить, что отношение к усопшим является показателем культурного уровня общества. Одно соответствует другому.

Когда-то люди поступали с телами усопших согласно тому, как относились к ним при жизни. Если уважали и любили, то и с телом обращались бережно и уважительно. Если ненавидели, то бывало, и мёртвого выбрасывали, как мусор, собакам. Это был акт мести, это было важно. Теперь такое соответствие, конечно, тоже есть. Если отношение к людям формальное, потребительское, то и к усопшим отношение такое же. Смерть стоит очень дорого. Это целая индустрия, бизнес тех, кто за счёт этого живёт.

Мария не стремилась вернуться к своему покинутому телу. Бедное, оно всё ещё принимало последние дары цивилизации: вскрытие, ряд формальностей, бумажно- денежные операции. К счастью, оно уже ничего не чувствовало. Даже когда на лицо перед кремацией наносили грим, ничего общего не имеющий с его прошлой внешностью, лицу было всё равно. И тем, кто наносил грим, тоже было всё равно. Может быть, это было нужно Машиным родственникам? Тогда почему они так мало интересовались Машиной внешностью при жизни?

Только во время самой кремации Мария всё же прилетела на огонь. В ней на миг проснулась первобытная ведьма.

- Гори, гори, моя прошлая жизнь, горите мои кандалы, прощайте на все четыре стороны!

Это она плясала в золотом пламени, и развевающиеся его языки – это её волосы.

После этого жутковатого состояния она нуждалась в очищении и погрузилась в более тонкие огненные материи, а, успокоившись - вдруг оказалась в лесу.

Не угар, не запах дыма, а запах хвои заполнил всё её существо. Она была сосновой иголочкой, длинной, тонкой и лёгкой. Она лежала в душистом зелёном мху, и был он такой пушистый и свежий, что дух захватывало. Над собой она видела крошечные красные стебельки и цветки мха, в которых играли блики весеннего солнца, пробивающегося сквозь густые могучие кроны высоких сосен.

Как хорошо, как прекрасно цветёт мох! Нет ничего лучше цветущего мха.

Дивные запахи и шумы леса, тёплое ласковое солнышко убаюкивали, и Мария надолго растворилась в них. Над ней покачивались сосновые ветви, и было тихо, тихо…

****

Весь день до вечера Мария вольна была летать, где ей вздумается, и она носилась над морем.

Вся в солёных брызгах, уставшая, она, наконец, взяла курс на запад, туда, где обычно в туманах и радугах покоится в морской оправе остров Ллон, словно бесценный алмаз.

Но на пути Мария вдруг увидела возвышающуюся прямо над морем часовню. Раньше её здесь не было, видимо, крошечный островок возник совсем недавно, и на нём умещалась только эта часовня, низкое корявое деревце и несколько валунов.

Решив передохнуть, Мария, не задумываясь, влетела прямо в окно часовни. Часовня оказалась уже полуразрушенной и через разломы её индиго-синего купола внутрь лился вечерний свет, и видны были первые звёзды.

Как ни странно, в этой очень старой на вид и полуразрушенной часовне горела лампада в виде гранатовой чаши.

Почему-то сердце Марии возрадовалось, когда она увидела эту лампаду. Сколько умиротворения и надежды источала она!

В часовне не было ни одной скамейки, и Мария села прямо на пол, облокотившись спиной о стену.

Она смотрела на лампаду, на её ровный, ясный огонёк и не могла отвести глаз. В полумраке заброшенной часовни слышен был лишь шум волн. Снаружи бушевал ледяной шторм, погода совершенно испортилась, и Мария была несказанно рада, что получила возможность переждать в часовне, пока ветер не утихнет хоть немного. Хотя времени оставалось совсем мало, Мария знала, что ничто не может помешать ей вовремя прибыть на Ллон. Ведь она – душа.

Глядя на ровное горение лампады, Мария почему-то вспомнила Египет. Она часто раньше воплощалась там, и теперь воспоминания нахлынули на неё.

Как же это было?

Вот она сидит на корточках возле самого берега и глядит на медленное течение серебристо-зелёных вод Нила. Вода совсем прозрачная, и видно, как у её ног развеваются под водой, отдаваясь течению, тёмно-зелёные косы трав. Одна из травинок поднимается над водой, изящно изгибаясь, и на ней сидит голубая стрекоза с прозрачными сверкающими на солнце крылышками. Она тогда была ещё девочкой и её звали Бьёт (Bj. t) – что означает «мёд». Кожа у неё была бархатистая и золотистая, как мёд.

Потом на их селение напали нубийцы. Спрятавшись в огромной бочке, она видела через щёлку, как чернокожие воины разграбили и сожгли её дом, как они растерзали всех её близких, а потом ушли, оставив после себя кровавые следы опустошения.

Покинув своё убежище, она бродила по разорённому селению, как неприкаянная, и повсюду видела на земле расчленённые тела знакомых ей людей в лужах крови.

Когда появились люди и стали её расспрашивать, оказалось, что она онемела.

Кому нужна немая девочка-подросток?

Но ей оставили жизнь из-за её уже тогда заметной, необыкновенной красоты. Особенно притягивал взгляд золотисто-медовый цвет кожи. У неё были огромные чёрные миндалевидные глаза и красивый чувственный рот. Всё в ней было вызывающе красиво: и длинные чёрного шёлка волосы, и подобные лепесткам розы губы, и начинающая оформляться детская, и вместе с тем уже женская фигура, словно – золотая статуэтка.

Неизвестно, как бы сложилась её дальнейшая судьба, если бы вовремя не подоспел оказавшийся поблизости храмовый служитель. Он, увидев немую, ничью, очень красивую девочку, сразу прибрал её к рукам, то есть в буквальном смысле, он схватил её за тонкие запястья и потащил за собой. Потащил, потому что сама она никуда не хотела идти и молча упиралась.

Так она попала в храм Богини Хат-Хор. С этого дня ей дали новое имя: Седмет (Sdm.t) – что означало – «выслушанная». Это значило, что ей больше нечего сказать.

Через три года она стала храмовой жрицей. С тех пор, как она перестала говорить, она начала танцевать. Это стало её единственным средством самовыражения.

Собственно, она всё прекрасно слышала, и, на самом деле, говорить могла, но не хотела.

Больше всего она любила танцевать ночью одна перед алтарём Хат-Хор. Днём она танцевала, как и полагалось храмовой жрице – ритуальные танцы, а ночью, только для себя и для Хат-Хор, она танцевала, как хотела. Никто не видел, лишь неугасимая лампада вторила во тьме её странному танцу. Пламя мерцало, заставляя двигаться тени, бросая отсветы на позолоту и медь, на зелёные и красные камни в зале, на бирюзу и сердолик, и на письмена…

Часть храмовых жриц специализировались на искусстве виноделия, часть на голосовой магии. Они владели искусством пения. Третья часть женщин была храмовыми танцовщицами. Они владели искусством жеста. Большая часть храмовых жриц в древнем Египте имела ту же миссию, что сегодня имеют дивидази в Индии.

Дивидази – храмовые танцовщицы. Их положение в обществе можно назвать привилегированным. Дивидази и их детям выделяется на территории храма целая улица, где они за счёт храма имеют дом, еду и одежду. Они исполняют ритуальные танцы и оказывают сексуальные услуги. Половой акт с дивидази считается особо ценным, магическим, исцеляющим, и очень дорого оплачивается. Все вырученные деньги переходят храму.

Танец для дивидази – это медитация, молитва и служение тому божеству, к которому имеет отношение их храм.

Привилегии дивидази передаются по наследству их детям.

Одинокая и несколько отчуждённая из-за своего молчания, Седмет всей душой была предана Хат-Хор.

Золотая Богиня Хат-Хор – владычица Запада, богиня деревьев, бирюзы и малахита, покровительница музыки, танцев, цветов и веселья. Она – владычица Красной Горы и той части неба, где восходит и заходит солнце. Она помогает не пугаться призыва «к оружию».

Несмотря на то, что характер Седмет со стороны казался диковатым и необщительным, на самом деле она в душе была весёлой и ласковой, как котёнок. Те, кто общался с ней близко, это знали, и внешнее несоответствие её нрава общехрамовой дисциплине не смущало жрецов. Высшие жрецы храма старательно оберегали её неприкосновенность и благополучие, считая Седмет чем-то вроде талисмана. Они знали, что есть такие исключения из правил, которые эти правила как раз подтверждают и усиливают.

Мария в своих воспоминаниях очень часто возвращалась в это воплощение. Теперь она знала, почему тогда замолчала. Она боялась. Прячась когда-то в бочке от нубийских воинов, она должна была сидеть тихо, иначе её бы услышали, обнаружили и убили. С тех пор так и осталось в её подсознании убеждение, что если она подаст голос, то её убьют.

Но Богиня Хат-Хор учила побеждать страх, ценить миг красоты, и учила любить. Она говорила египтянам: вот, смотрите, солнце всходит и заходит, и снова возрождается. Всё когда-нибудь заканчивается, но всё и возвращается, всему есть конец, который есть и начало. А потому – радуйтесь!

Седмет мечтала летать…

Однажды она спала и видела сон, что находится в каком-то странном помещении с коридорами и множеством комнат. За ней кто-то гнался, и она металась в поисках окна, через которое можно было бы вылететь из этого ужасного помещения и избавиться от погони. Она вбежала в комнату и стала искать глазами открытое окно, потому что открывать окно слишком долго, вот-вот в комнату ворвутся её преследователи! Но открытых окон не было, все окна затянуты чем-то прозрачным и крепким. Это называлось «стекло». Раз открывать окно уже не было времени, она, ни мгновения не колеблясь, просто ударила изо всех сил кулаком в стекло, и стекло вдребезги разбилось. В этот миг она остро ощутила свою полную неуязвимость и наслаждалась этим ощущением. Настоящая неуязвимость – ощущение физическое, такое же явное и реальное, как, например, боль, только неуязвимость – ощущение приятное.

Перегнувшись из окна наружу через образовавшееся рваное отверстие, не обращая внимания на острые стёкла, она посмотрела, и увидела, что улица далеко внизу. Ну и высота! Словно на вершине пирамиды! Теперь оставалось прыгать и лететь, что она тут же и сделала, лишь на миг осознав, что гарантии возможности полёта никогда нет.

Полетела. Внизу была улица и огромные дома. По широким, чёрным дорогам с грохотом носятся железные повозки. Это «машины» - вспомнила она. Кругом очень много людей, словно это в Фивы стекаются со всего Египта толпы людей, чтобы увидеть нового фараона на празднике Бега Быка. А земля – белая, будто вся в клочьях морской пены или в молоке, которое тоже хочет взлететь. Это снег! Седмет знала и чувствовала, что на улице очень холодно. Это называлось - «мороз». Мороз доставил ей такое же удовольствие неуязвимости, как и разбитое стекло. Седмет ничто не могло повредить, всё было радостью: и снег, и холод, и огонь, и стекло – всё лишь новые ощущения, которым она была рада.

Седмет опустилась слишком низко над дорогой, буквально витала над гудящими машинами. Ей надо было подняться вверх, но над ней оказались какие то чёрные канаты – это провода. Они всегда ей мешали – она помнит!

Наконец, Седмет миновала и это препятствие и устремилась вверх. Вот оно – небо.

Где-то что-то стукнуло. Просыпаясь, Седмет подумала: какая же я глупая, совсем забыла! Зачем было разбивать стекло, я же могла просто пройти сквозь стену… Опять забыла. О чём это я?

Она окончательно проснулась. Пора вставать, утро, её ждут дела.

Что ж, это была жизнь Седмет, жрицы храма Хат-Хор. А теперь она по ту сторону горизонта. Она просто душа и ей снится, что она сидит в полуразрушенной часовне, невесть откуда возникшей посреди моря на пути к острову Ллон.

****

На огромной скорости летела, сверкая серебряной обтекаемостью, ракета, покоряя звёздное космическое пространство. По крайней мере, так считали двое людей, находящиеся в этой ракете.

Один из них что-то писал, а другой глядел в огромный экран иллюминатора.

Вдруг он увидел в черноте что-то странное: высветились два лица – женское и над ним, чуть выше, мужское. Как будто они летели сами, просто так!

Были они огромные, намного больше обычных людей, и то ли просвечивали, то ли светились.

- Эй, смотри! – воскликнул тот, кто глядел в иллюминатор.

Другой тоже приник к экрану. Они оба стали рассматривать странное видение.

Пара летела им навстречу. Волосы их слегка развивались, ясноглазые, улыбающиеся лица были спокойны. Мужчина летел поверх женщины и одной рукой обнимал её за талию. Дальше их тела как бы расплывались в черноте космоса.

Казалось, они летели очень медленно, плавно, и всё же явно быстрее ракеты!

- Инопланетяне, - выдохнул первый.

- Я этого не видел, - убедительным тоном отвечал второй, ограждаясь и отмахиваясь от видения рукой.

Вдруг мужчина скользнул рукой по спине женщины вниз и сделал, так сказать, вольный жест.

- Это не инопланетяне, это наши! – заорал возбуждённо первый.

Второй прикрыл глаза рукой.

А в космосе раздался мужской голос:

- Нас, кажется, заметили.

Ему ответил лёгкий женский смех.

Наконец, ракета и загадочные летуны разлетелись в разные стороны, и чёрный космос, облегчённо вздохнув, вновь превратился в никем не интерпретируемое первозданное ничто.

****